Я - Давыдов Анатолий Васильевич. Родился 16 февраля 1938 года, в селе Маминское Покровского района Свердловской области. Родители работали в старательской артели (золото) на мелких шахтах. Когда на старателей начали смотреть косо, как на потенциальных расхитителей национального достояния, отец решил не искушать судьбу. Вместе с семьей переместился из сельской избы в двухэтажный 100-комнатный барак для рабочих Уральского алюминиевого завода в городе Каменск-Уральский. Поработать на заводе ему пришлось не долго, мобилизовали на войну с Финляндией. Назад вернулся только зимой 1945 года. 5 лет на фронте – мало не покажется. Матери тоже пришлось тяжко. В 40-ом родить мне брата и одной протащить нас живыми через военные годы. В 45-ом я должен был пойти в школу, но не пришлось. Ходить в школу было не в чем. Пришлось начать школу только с 8-ми лет. Зато закончил десятилетку неплохо, только с одной тройкой, по географии.
Поступать решил в Свердловский горный институт. Приехал в Свердловск с фанерным чемоданом, который сделал отец. Семья, в которой добавились послевоенные брат и сестра, выделила мне 400 руб. Это было больше трети месячного семейного бюджета. Хотел стать геологом, но перепугался конкурса – 16 человек на место. Перекинул заявление на геофизический факультет, на специальность "Геофизические методы поисков и разведки месторождений полезных ископаемых", там только 8 на место. Сдавали 6 экзаменов, 4 дня на экзамен. С перепугу готовился так, что набрал 30 баллов. Усвоил очередной урок – если очень нужно, то можно решить любую проблему. Больше семейный бюджет не облегчал ни разу.
Учился неплохо. Троек иметь не полагалось – можно было остаться без стипендии. А она в горном была довольно приличной – 400 руб., при комплексном обеде в столовой – 5 руб. "Неуд" получил только один раз, на четвертом курсе. Видимо, обнаглел. Через 2 дня пересдал на четверку. Остальное – как обычно в дружном стаде однокурсников: колхозы, целина (1957), добыча денег на любых работах для праздников и дней рождения. Однажды снимались в массовках какого-то кинофильма. Считали, что повезло – 50 рублей за день, а массовка – сцена в столовой. Но оказалось, что двенадцать дублей работать ложкой в тарелке со щами, изображая зверский аппетит, тоже не просто.
После третьего курса жить стало легче. На производственных практиках в геологоразведочных экспедициях можно было заработать до 1000 рублей в месяц. Работали по 3-4 месяца, включая свой отпуск и задержку "по производственной необходимости" или "по погодным условиям". Мне довелось поработать один сезон на Южном Урале, гравиразведка на хромиты, и 2 сезона в Центральном Казахстане на радиометрических методах, весьма интенсивно искали уран.
Окончил институт в 1962 году. Получил квалификацию горного инженера-геофизика, специализация – поиски и разведка редких и радиоактивных полезных ископаемых. Женился.
В начале мая 1962 года я высадился с поезда "Москва-Баку" в Махачкале. Через небольшое здание вокзала вышел на привокзальную площадь и осмотрелся. Довольно старые одно- и двухэтажные здания, внушительный монумент Махача Дахадаева на черном коне, и очень много солнца. На близком горизонте горная стена, позади Каспий.
Моему появлению здесь предшествовала цепь во многом случайных событий. После четвертого курса, во время производственной практики в Казахстане я работал в геологоразведочной партии оператором шпуровой гамма-съемки. Процесс довольно простой. Впереди грузовик, знаменитый с военных времен ЗИС-5 с гидрозадавливателем в кузове, а я за грузовиком с полевым радиометром СРП-2 в сопровождении "журналистки". Специальной штангой в земле продавливались шпуры, я опускал датчик радиометра в шпур, ждал 10 секунд, диктовал показания радиометра и глубину шпура "журналистке" и пускался вдогонку за грузовиком, который к тому времени успевал продавить следующий шпур. Добавьте к этому жару, ветер, пыль и плановые километры съемки на каждый день. Через месяц в свободное от работы время я смонтировал датчик радиометра в штанге гидрозадавливателя, а еще через неделю сидел рядом с шофером в кабине и записывал показания радиометра и глубину шпура, для измерения которой прямо в кабине сделал подвесной блок с мерной шкалой и с веревочкой на штангу. "Журналистка" осталась без работы, что заинтересовало начальника партии. Он осмотрел мое творение, и сообщил, что у партии кроме плановых километров съемки имеется также план по рацпредложениям и повышению производительности труда. И что премия в половину месячной зарплаты студенту не помешает. Я с ним согласился, оформил чертежи, получил свою премию и звание рационализатора с соответствующим удостоверением.
В институте тоже похвалили, и в рамках курсовой работы дали на проработку возможность измерения в шпурах распределения радона при глубине шпуров до 5-6 метров. Решение было очевидным – шпур плюс два пакера для отсоса воздуха из стенок шпура на нужных глубинах. Но конструкция ручного пакера понравилась. На преддипломной практике я уже осваивал новый для того времени радиометр авто-гамма-съемки РА-69, а в дипломном проекте обосновывал возможность повышения скорости съемки при уменьшении постоянной времени интегрирования радиометра.
По распределению после окончания института я должен был ехать на работу в Ташкент. Но за месяц до защиты дипломного проекта из 1-го главка Министерства Геологии, который занимался поисками и разведкой урановых месторождений, пришла заявка на одного выпускника-геофизика для завода в Махачкале, который выпускает радиометры для нужд этого главка. Условия - должность инженера в Специальном конструкторско-технологическом бюро (СКТБ) и комната. Мой "имидж" сработал, и меня рекомендовали на это место. Конечно, я имел чисто студенческое представление о радиотехнике и ни малейшего представления о приборостроении, но согласился. В первых, геофизик нигде не пропадет. Во вторых, настоящему геофизику дополнительные знания по аппаратуре не помешают. В третьих, я никогда не был на море.
Это был довольно сумбурный период в развитии нашей промышленности. В конце 50-х годов на базе мастерских Дагнефти в Махачкале было начато строительство приборостроительного завода. Инициатором строительства выступил один из главков Минсредмаша, ведающий "ядерным приборостроением", в том числе приборами и оборудованием для поисков, разведки, добычи и обогащения урановых руд. Чем именно был вызван выбор места для завода, понять трудно. Дагестан не имел для таких целей ни приличной радиотехнической базы, ни кадров. Зато он имел благодатный приморский климат, 300 солнечных дней в году, абсолютно не освоенное побережье с прекрасными песчаными пляжами, изобилие вина и баранины для шашлыков. А также "подпольную" осетрину и черную икру на рынках. Знаменитое "Белое солнце пустыни" свидетельствует об этом достаточно наглядно, потому как снималось непосредственно под Махачкалой. При выборе места для заводов будущие ведомственные дома отдыха и санатории для чиновников также имели весьма существенное значение.
Как было принято в советские времена, завод строили и одновременно "заполняли" продукцией. Большой отдачи от него не ждали, а потому поступали просто и бездарно: передавали на освоение с других заводов устаревшую, разнопрофильную, мелкосерийную и бесперспективную аппаратуру, снять которую с производства было невозможно (фондируемая, а частично и двойного назначения, поставлялась и военным).
Грянула децентрализация управления страной, и завод перешел в ведение Дагестанского совнархоза. Совнархоз был заинтересован в развитии местной промышленности, особенно такой престижной, как приборостроение, но рассчитывать приходилось на собственные силы. В радиотехнике между тем шла очередная революция – переход на транзисторную электронику. Союзные НИИ и ОКБ приборостроения работали на "крупные" правительственные и военные заказы и мелочами не занимались. Изготовители и потребители мелкосерийной продукции оказались в тяжелом положении, приборы стремительно устаревали. Тогда в Дагестанском совнархозе решили организовать при заводе собственное СКБ. Основные задачи – модернизация выпускаемой продукции и проведение собственных разработок новых приборов. Такая позиция нашла поддержку в Мингео СССР, с которым был согласован перспективный план СКБ по модернизации и разработкам новой ядерно-физической аппаратуры и каротажных станций для геологоразведки с гарантией финансирования работ. Этому решению я был обязан своим появлением в Махачкале – хоть один человек в СКБ должен иметь представление о назначении аппаратуры, условиях ее эксплуатации и проводить испытания на соответствие техническому заданию.
Однако СКБ на заводе пока не существовало. Меня приняли инженером в радиотехническую лабораторию, и предложили познакомиться с производством радиометрической аппаратуры. Ее оказалось не так уж и много. Морально устаревший каротажный радиометр КРТ разработки начала 50-х годов на батарейных лампах, выпуск до 50 радиометров в год. Такая же устаревшая каротажная станция ПКС-750 на глубину до 750 метров с радиометром КРТ, выпуск до 20 станций в год. И чудовищный ящик с железом двойного назначения для измерения альфа-, бета- и гамма- радиоактивности проб в полевых условиях – декадная счетная установка ДП-100 на батарейных лампах с двоичной цифровой индикацией на неонках. Выпускались такие установки до 500 штук в год, в основном для военных, использовались для контроля загрязнения радиоактивными элементами продуктов питания и фуража. Из новой аппаратуры выпускался (до 100 штук в год) переносной каротажный радиометр "Виток" на глубину до 150 метром. Радиометр был выполнен на транзисторах и сцинтилляционных счетчиках, но имел только визуальный микроамперметр, и применялся для каротажа скважин по точкам.
Все технические вопросы производства продукции на заводе решают два основных отдела - Главного конструктора (ОГК) и Главного технолога (ОГТ). Кроме них существует множество других подразделений завода, от отдела снабжения до отдела сбыта, но ОГК и ОГТ – мозг завода. Волею судьбы я попал инженером в ОГК (оклад 140 рублей, жить можно), получил месяц свободного времени и начал знакомиться с новым для себя делом.
Махачкала в этот период была небольшим городом с населением порядка 200 тысяч. Для проживания снял комнату на окраине города, и через месяц встретил жену. В конце года завод выполнил свои обязательства и дал нам комнату в коммунальной квартире первого построенного заводом жилого дома. Семейную жизнь начали с матраца, одеяла и подушки на полу, которые жена привезла с собой. В этом доме мы обитали 8 лет, в нем же у нас появились два сына. Жена сначала работала по своей специальности – товароведом в книжном магазине, а затем перешла на наш завод в бюро технической документации.
Между тем события на заводе развивались достаточно стремительно. Появились еще 2 молодых специалиста, закончивших радиофакультеты в Перми и Свердловске. Будущий начальник СКБ подписал первые договора, и в июне 1962 года приказом директора завода СКБ было выделено в самостоятельное подразделение. Состав: начальник СКБ, экономист и радио-конструкторское бюро из 6-ти человек - начальника, трех инженеров и двух конструкторов. Этим составом были начаты сразу четыре проекта модернизации: радиометра КРТ, радиометра "Виток", каротажной станции ПКС-750 и полевого осциллографа для Минсредмаша. Это было чистой авантюрой. Никто из состава СКБ, включая начальников, никогда ранее разработками приборов не занимался. Но мы были молоды, далеко вперед не заглядывали. За перспективы нашей деятельности отвечали начальник СКБ и экономист, которые популярно нам объяснили, что для нормального существования нужно иметь заказов не менее 10 т.руб. в год на человека. Заказов на модернизацию хватит на год. Для получения "настоящих" заказов нужно хорошо сделать эти, и здесь у нас полная свобода с одной целевой задачей – продлить жизнь старых приборов еще лет на 5 минимум.
На мою долю пришелся радиометр КРТ. Задание по радиометру было довольно несложным: заменить в скважинных приборах и наземном пульте механические вибропреобразователи напряжения на транзисторные и применить для регистрации диаграмм новый транзисторный самописец, который в это же время разрабатывался в Краснодаре для модернизации радиометра "Виток". Трудность была в другом, у нас еще не было опытного участка. Пришлось применить радиолюбительский способ: купить у завода радиометр и вместе с конструктором переделать его в опытный образец нового радиометра КРТ-М с собственноручным изготовлением всех новых элементов, вплоть до высоковольтных трансформаторов. Не сразу, но получилось. При этом пульт радиометра оказался полупустым, но конструкцию менять не стали, что давало заводу возможность его изготовления на старой технологической оснастке.
Одновременно конструкторами была выполнена модернизация каротажной станции ПКС-750 с переводом на новый серийный автофургон КАВЗ. Радиометр КРТ-М вошел в состав каротажной станции. Испытания радиометра и станции прошли успешно, с 1963 года они был запущены в серийное производство, а я переведен на должность старшего инженера (уже 160 руб.) и подключен к модернизации радиометра "Виток".
Практически это была разработка нового переносного каротажного радиометра "Виток-2" на глубину до 300 метров с непрерывной регистрацией диаграмм на самописце. Она шла 2 года по полному циклу: эскизный проект, технический проект, рабочий проект, изготовление трех опытных образцов, Государственные испытания. От варианта "Виток" осталась только конструкция наземного пульта. Для нас это была первая разработка транзисторного измерительного прибора с метрологическими параметрами на мировом уровне, и далась она нам с большим трудом. Транзисторная электроника была внове даже для радиоинженеров, не говоря уже обо мне. Пришлось работать и учиться, как студенту – заочнику. Но прибор был сделан, прошел Государственные испытания, принят на серийное производство, и выпускался более 10 лет.
СКБ между тем развивалось. К концу 64 года нас уже было более 30 человек в составе двух тематических отделов (ТО), конструкторского бюро (КБ) и опытного участка. Через СКБ мы пропускали теперь все новые изделия, которые поступали на завод на освоение, выполняли технологическую стандартизацию, изготавливали на опытном участке головные образцы. Это позволило заводу быстро наращивать объемы производства новой продукции. Я стал ведущим инженером ТО ядерно-физической аппаратуры, которое работало над несколькими заказами Мингео и Минсредмаша. По постановлению Совета Министров СССР мы начали разработку двух новых крупных проектов для Министерства Геологии: многопараметровой автоматической каротажной станции МАКС и многоканального каротажного спектрометра "Топаз". Ведущим методическим НИИ проектов был Ленинградский ВИРГ. Лаборатория А.К. Овчинникова в ВИРГе стала нашим постоянным партнером на много лет. Я был назначен Главным конструктором этих разработок.
Станция МАКС должна была стать первой многопараметровой каротажной станцией на многожильном кабеле для поисков и разведки рудных месторождений с одновременной регистрацией нескольких видов геофизических параметров (двухдетекторый РК, ГГК, КС, ПС, ТК, ИК, КМ, РМ и даже стреляющий грунтонос). Разработка была комплексной. Наше СКБ стало Генеральным конструктором станции. Многожильный каротажный кабель с центральной коаксиальной парой разрабатывал Бакинский кабельный завод, многоканальный самописец с ультрафиолетовой самопроявляющейся фотозаписью – Кишиневское СКБ измерительных приборов, электрическую лебедку – Московское СКБ Мингео, двухканальный каротажный радиометр – Союзный научно-исследовательский институт приборостроения (СНИИП) Главатома.
Разработке не везло. Началось время перманентных промышленных реорганизаций. Совнархозы начали укрупнять, и наш завод перешел в ведение Северо-Кавказского СНХ, естественно, со сменой руководства завода, которое имело собственное мнение о перспективе развития и завода, и СКБ. Затем совнархозы вообще ликвидировали, и завод перешел в Союзное министерство радиопромышленности. Снова смена руководства и новые планы на развитие. В таком же положении побывали и все наши субподрядчики, что сказалось на ходе разработки.
Для начала разработку кабеля провалил Бакинский завод, и она была переброшена на Ташкентский кабельный завод. Цена ташкентского кабеля оказалась настолько высокой, что заказов на серийное производство не последовало. В нашем распоряжении оказалась только одна строительная длина опытного образца кабеля.
Затем последовало извещение о снятии с производства автофургона КАВЗ - базы станции. Разработку переориентировали на ЗИЛ-130. Через год выяснилось, что снятие с производства фургона КАВЗ было отменено, и все вернулось на исходные позиции.
Кишиневское и Московское СКБ свои разработки выполнили, хотя и с нарушением сроков. Зато СНИИП сорвал разработку радиометра. Как оказалось, для них это был малозначимый заказ, утруждать себя они не стали, и скомплектовали радиометр из узлов и блоков других приборов. Результат – полный провал приборов на Межведомственных полевых испытаниях. Как Главный конструктор станции, я отказался принимать радиометр на доработку, надежнее было сделать свой собственный радиометр.
В 1965 году мы защитили эскизный проект станции и приступили к техническому проекту. К этому времени со мной уже работали мои однокурсники по институту Валера Самойлин и Коля Пятин, которых я переманил из Краснохолмской экспедиции. Им тоже пришлось осваивать радиотехнику, но геофизики, в отличие от радиоинженеров, хорошо понимали, что они делают, для чего делают и как это все должно работать. Мне лично систематизировать свои знания в радиотехнике помогла подготовка курса по полупроводниковой электронике, который меня пригласили читать на открывшемся к тому времени радиотехническом факультете местного университета.
Новый директор завода, К.Г.Рубцов, назначенный Северо-Кавказским Совнархозом, был крупным специалистом радиоприборостроения и блестящим организатором производства. Для него это было опальное назначение, за чрезмерную самостоятельность и инициативу на должности Главного инженера Совнархоза. Наш фактический руководитель государства – КПСС, и в те времена не терпела самостоятельности, а инициатива в хозяйственной деятельности была невозможна без нарушения действующих законов и постановлений. К.Г.Рубцов видел для завода только одну перспективу устойчивого развития – работу на военных. И хотя технологическая база завода не была такого уж высокого уровня, К.Г.Рубцову удалось, используя свой авторитет и личные связи, получить крупный военный заказ – освоение только что законченной в разработке новейшей гидролокационной станции для ВМФ.
Гидроакустическая аппаратура была абсолютно новым направлением для завода. Все нужно было начинать с нуля при полном отсутствии специалистов. Рубцов понимал, что для выполнения заказа ему понадобятся все инженерно-технические кадры, которые имеются на заводе. Он объединил ОГК завода и наше СКБ в одно Специальное конструкторско-технологическое бюро (СКТБ), а в его составе создал третий и самый мощный тематический отдел – гидроакустической аппаратуры, сконцентрировав в нем основные кадры СКТБ. На возражения руководителей двух первых ТО о невозможности с остатками кадров выполнять в установленные сроки плановые опытно-конструкторские работы (две из них - по постановлению Совмина СССР) он ответил просто и ясно: "На ближайший год Ваши заботы меня не волнуют. Выкручивайтесь сами. Выговора за провалы разрешаю носить на груди вместо медалей. Больше на эту тему меня не беспокоить".
В переделку попали и мы с Валерой Самойлиным. Меня Рубцов назначил начальником отдела гидроакустической аппаратуры, а Валеру – ответственным за подготовку контрольно-измерительной и испытательной базы производства аппаратуры. "Я знаю, что Вы геофизики. А гидроакустика – это почти сейсмика в воде. Других специалистов у меня не будет, придется освоиться Вам".
Пришлось освоиться. Это была очень сильная школа. Целый год вместе со всеми, кто принимал участие в технологической подготовке и освоении производства гидролокаторов, мы появлялись на работе в 8 часов и уходили с завода в 9-10, вместе с Рубцовым. Итоги работы за каждую неделю и задачи на следующую обсуждались на совещаниях по выходным. Метод работы Рубцова, как руководителя, был прост: выслушать всех и принять собственное решение. "Каждый из Вас может иметь собственное мнение. Но если решение принято, выполнять неукоснительно и с полной отдачей. Чем быстрее выполним, тем больше останется времени на исправление ошибки, если решение оказалось неверным". И очень жестко контролировал свои решения. Отдыхать приходилось в командировках по ведущим заводам и НИИ, где учились, как могли, и добывали все, что было нужно. Пришлось освоить сотни новейших технологических процессов, вплоть до точной штамповки взрывом крупногабаритных отражателей акустических излучателей, построить и оснастить специальной измерительной аппаратурой и оборудованием акустически заглушенные бассейны для настройки и испытания аппаратуры, которые в стране были наперечет. Рубцов научил нас работать с полной отдачей, находить быстрые и нестандартные технические решения в любых ситуациях. Но свое дело мы сделали точно по графику, и первая партия станций пошла на Черноморский флот. Флот готовился к выходу в Средиземное море – домашнюю акваторию подлодок НАТО.
Разработка и освоение этих станций удостоились Государственной премии. Одна медаль была выделена и для нашего завода. Но Рубцов, вполне достойный этой награды, к этому времени уже в другом месте занимался освоением новых ракет, а заменивший его директор завода не питал к нему симпатий. Слишком во многом уступал по авторитету, и с этим ему было трудно смириться. Документы остались неоформленными.
Моя работа в области гидроакустики закончилась после выпуска первых станций. Месяца за четыре до конца 66 года Рубцов вызвал меня к себе. "В каком состоянии работы по "Рассвету", "МАКСу" и "Топазу"?".
Эти разработки были начаты еще до Рубцова по постановлению Правительства. После перевода на гидроакустику формально я не отвечал за работу отдела ядерно-физической аппаратуры. Не знаю, был ли в том какой-то смысл, или это просто забыли сделать, но от должности Главного конструктора "МАКСа" и "Топаза" я не был освобожден, и продолжал, как мог, держаться в курсе дел этих разработок и помогать, чем мог, Коле Пятину, который один пытался тянуть "МАКС". Только два инженера работали и на "Рассвете", который шел по заказу Минсредмаша и представлял собой внушительную аппаратурную стойку автоматического управления сразу на шесть конвейеров обогащения урановой руды для горно-обогатительных предприятий. Разработку и испытания "Рассвета" провел СНИИП, нашей задачей был рабочий проект и выпуск шести первых образцов. На "Топазе" вообще никто не работал. Рубцову я ответил коротко: "В коме".
Рубцов тоже был краток: "Похороны отменяются. Шесть "Рассветов" до конца года надо сдать на склад. Средмаш строит крупный ГОК. Срок сдачи ГОКа будет сорван. Но если "Рассветы" не будут стоять на складе – все собаки будут спущены на нас. Локаторы пошли, можешь взять с собой человек пять. Опытный участок будет работать по документации за одной твоей подписью. Монтаж - по принципиальным схемам. Всю документацию оформишь, пока "Рассветы" будут стоять на складе".
Оказалось, так тоже можно работать. Мы собрали очень дружную команду и за три месяца круглосуточной работы собственноручно смонтировали и отрегулировали все шесть "Рассветов". 31 декабря мы встречали Новый Год у выстроенных в ряд станций, поставленных на последний технологический прогон и мигающих десятками разноцветных огоньков. 1 января в шесть часов утра мы отвезли их на склад в присутствии представителя заказчика. Иначе было нельзя, в 8 часов утра начинался рабочий день нового года.
Следующим был технический проект "МАКСа". Работали с полной отдачей, но без авралов. Макет каждого блока станции разрабатывали в двух вариантах, и отбирали лучший после испытаний. Разработали и свой каротажный радиометр взамен проваленного на испытаниях радиометра СНИИПа. Большую помощь в разработке нам оказала лаборатория А.К.Овчинникова ВИРГа. Проект закончили за 6 месяцев, успешно защитили, и приступили к рабочему проекту и изготовлению опытного образца станции для межведомственных испытаний. Одновременно начали проработку эскизного проекта спектрометра "Топаз".
Во второй половине 67 года начальник геофизического отдела 1-го Главка Мингео Ю.В. Хромов обратился к нам с просьбой разработать вместо радиометра КРТ-М новый каротажный радиометр со скважинными приборами малого диаметра, 36 и 25 мм для скважин алмазного бурения глубиной до 1000 м. Мы понимали, что новый радиометр нужен, но у нас не было свободных кадров для полномасштабной разработки, и мы предложили другой вариант – разработка документации Главного конструктора и изготовление по ней трех опытных образцов приборов сразу для межведомственных испытаний. Предложение было принято, и до конца года была готова документация на каротажный радиометр "ЗОНД" и на двухдетекторные сцинтилляционные скважинные приборы малого диаметра "Алмаз". В марте следующего года три комплекта приборов были представлены на испытания. Испытания показали, что мы допустили только одну ошибку – не создали в наземном приборе достаточного запаса по усилению сигналов со скважинных приборов. Ошибку исправили, через месяц приборы успешно прошли межведомственные испытания и были запущены в производство. Они выпускались до конца 70-х годов и стали одним из основных радиометров для поисков, разведки и опробования радиоактивных руд. В начале 70-х годов технические характеристики радиометра легли в основу первого ГОСТа на каротажные радиометры гамма-опробования. В 1968-69 годах наше СКТБ провело разработку каротажной станции ПКРС-1000 и малогабаритной каротажной станции "Гном-68" на базе санитарного автофургона, основным прибором которых также стал радиометр "ЗОНД".
В 68 году, уже без Рубцова, мы закончили эскизный проект "Топаза" и изготовили опытный образец станции "МАКС". Межведомственные испытания станции и защита проекта "Топаза" прошли успешно. Станцию рекомендовали к серийному производству, но выпустили в дальнейшем только 5 штук. По аппаратурному комплексу, техническим параметрам и производительности она заменяла сразу три каротажных станции. Она опередила свое время, а это всегда стоит денег. За те же деньги производственники предпочитали купить три разных станции и иметь 3 автомашины, обычное получение которых всегда фондировалось. Проекту "Топаз" повезло еще меньше. Это был 100-канальный каротажный спектрометр с автостабилизацией энергетической шкалы и с точностью энергетического анализа не хуже 1%. Такого спектрометра в стране еще не было, но стоил он в 10 раз больше стоимости каротажного радиометра "ЗОНД". А большой производственной необходимости в каротажных спектрометрах еще не было. Разработка была прекращена, документация пошла на полку.
В 69 году наше СКТБ было уже серьезной организацией, которая вела несколько крупных разработок с годовым бюджетом до 1 млн.руб., и одновременно выполняла функции ОГК завода (Начальник СКТБ был Главным Конструктором завода). К сожалению, Валера Самойлин и Коля Пятин к этому времени уже уехали из Махачкалы. В техническом отделе ядерно-физической аппаратуры мы начали разработку для Минобороны спектрометра "Орбита" - прибора для определения возраста продуктов ядерных взрывов и радиоактивной загрязненности техники, продуктов и фуража, для Мингео разработку полевого альфа-, бета и гамма-анализатора проб и горных пород "Анализ", переносной электроразведочной станции "Орбита", переносного универсального радиометра "Агат-69" в двух модификациях - для каротажа скважин на глубину до 1500 метров и для поверхностного гамма-опробования, двухдетекторного радиометра повышенной надежности "ЗОНД-2" для каротажных станций с полным горячим резервированием всех функциональных узлов измерительного тракта, и новой серии гамма-каротажных скважинных приборов малого диаметра "Алмаз". Я был Главным конструктором этих разработок. Все разработки проводились уже на микросхемах, а для скважинных приборов малого диаметра мы разработали и изготовили собственные гибридные микросхемы. В начале 70-х разработки были закончены, прошли Государственные испытания, а радиометры для Мингео были даже внесены в Госреестр измерительных приборов страны. Но ни один прибор освоен не был. Почему именно – несколько ниже.
Семейная жизнь шла своим порядком. В 70 году мы с женой получили, наконец, двухкомнатную квартиру в новом доме. Жена окончила Дагестанский университет (вечернее отделение исторического факультета), но работы по своей специальности в городе не нашла и осталась работать на заводе. Правда, сменила место работы – закончила в Ташкенте курсы патентоведов и перешла в бюро технической информации. Лично для меня это было очень удобно – получал все нужное в первую очередь с доставкой на дом. Дом оказался добротным и достойно выдержал Махачкалинское землетрясение 71 года.
Усилиями Рубцова наш приборостроительный завод стал одним из ведущих предприятий Дагестана. Новый директор завода был ставленником обкома партии, и к приборостроению никакого отношения не имел. Своего собственного мнения о направлении развития завода также не имел, сложных и высокотехнологичных изделий попросту боялся, и предпочитал не противоречить Минрадиопрому. В рамках же Главка РИП - радиоизмерительных приборов, которому был подчинен завод, мы выпускали совершенно непрофильную этому Главку продукцию. И новым пятилетним планом на 71-75 годы заводу предписали освоение РИП разработки отраслевых НИИ Главка. Разработки РИП в нашем СКТБ вообще не планировались. Министерство вело политику свертывания разработок изделий в заводских СКБ и концентрацию этой деятельности в крупных НИИ.
Я никогда не был противником разработки изделий по основным направлениям техники в крупных НИИ, заводские СКБ не могли быть конкурентами НИИ в этих вопросах. Но участие заводских СКБ в разработках новых изделий, хотя бы на последних стадиях, в модернизации изделий с переводом на новую радиоэлектронику, в разработке узкопрофильных модификаций базовых изделий для конкретных заказчиков и тому подобных работах небольшого масштаба позволяли инженерно-техническим кадрам заводов быть ближе к передовому техническому уровню отрасли, быть готовыми к освоению новых технологий и заранее готовить технику и специалистов к освоению новых изделий. Талантливые инженеры могут появляться везде, а не только в отраслевых НИИ. Они быстро растут, и если на производстве нет перспективы творческого роста, нет настоящих научно-технических задач, то уходят с такого завода.
В 70 году я был назначен Главным инженером СКТБ, в 71 – Начальником СКТБ и Главным конструктором завода. За годы своего существования и решения достаточно сложных научно-технических задач в СКТБ сформировался настоящий творческий коллектив с несколько необычными методами работы. Мы брали на разработку изделия, технические задания на которые больше выражали желания заказчиков, а не были технически и метрологически обоснованы научно-исследовательскими работами или аванпроектами. Вероятность провала таких разработок была высокой, но высокой была и степень свободы в технических решениях, что ценили наши инженеры. Расчет был на быстрое развитие радиоэлектроники, и, как правило, этот расчет оправдывался. Новый директор на первых порах предпочитал не вмешиваться в дела СКТБ, поскольку свои обязанности по обслуживанию производства и освоению новых РИП мы выполняли более чем на должном уровне. Организация работы в СКТБ распространялась в Дагестане в качестве передового опыта, а меня в 73 году даже "избрали" членом Дагестанского обкома партии (как инженер и руководитель я уже давно был членом КПСС, без этого нельзя), а в 75 – председателем Совета новаторов Махачкалы (главными новаторами, естественно, числились главные инженеры заводов и их заместители). Однако политику Главка на сокращение разработок наш директор поддержал, и после 74 года они практически прекратилось.
В 73 году мы получили новый удар в спину со стороны Главка. По решению Правительства производство аппаратуры ядерно-физического профиля сосредотачивалось в Главатоме, для чего выделялись деньги на строительство новых заводов и модернизацию уже существующих. Для обоснования объемов финансирования Главатом на обширном межведомственном совещании производителей и потребителей породил протокол передачи на новые заводы освоения всех новых разработок аппаратуры этого профиля после их завершения в НИИ и СКБ других министерств. Все разработки нашего СКТБ для Мингео и анализатор "Орбита" были включены в этот протокол и сняты с плана освоения новых изделий завода. По существу, данное направление на заводе закрывалось. Позиция Главка РИП была понятна и предсказуема – освобождение завода от непрофильной для Главка и малосерийной продукции. Цель "Главатома" тоже понятна – выбить из правительства больше денег на строительство заводов. Но близорукость потребителей продукции, в том числе Мингео, просто поразительна. Приборостроение "Главатома" – для ядерной промышленности, ядерных электростанций и специальных научных исследований. Заводы "Главатома" работают по своим стандартам, по своим технологиям и получают разработки от своих НИИ. Никаких приборов по другим стандартам и технологиям на освоение они не принимают, и принимать не будут, много труда и мало прибыли. Исключения, конечно, бывают, но редко и только для крупносерийной продукции с переработкой документации за счет заказчика. Для меня было ясно, что наши разработки обречены на полку. Когда "Главатом" получит деньги, протокол превратится в бумажку. А вот снятие приборов с освоения на нашем заводе – это план, который вступит в действие немедленно с прекращением финансирования подготовки их производства. Прокол Мингео был фатальным. А мог бы и не быть, аппаратура Мингео геологоразведочная, а не ядерная, и от подписания протокола можно было отказаться.
Последствия не заставили себя ждать. Мы подготовили для передачи документацию на "Агат-69" и вызвали для ее приемки представителей завода в Дубне, на котором по протоколу планировалось освоение изделия. Дубна попросила выслать документацию почтой. Через полгода она вернулась назад с кратким сопроводительным письмом, в котором указывалось, что в таких-то чертежах имеются отступления от действующих в настоящее время ГОСТов. Это был безотказный трюк. В документации тысячи чертежей, в каждом чертеже ссылки на ГОСТы, ОСТы, стандарты и ТУ заводов-изготовителей комплектующих изделий, и что-то из них ежедневно меняется, отменяется, заменяется. При обоюдном желании сторон передать и принять документацию, эти вопросы известны и решаются в рабочем порядке. Если такого желания нет – ситуация становится тупиковой, о чем я немедленно поставил в известность Мингео.
Месяца через два вопрос с передачей документации решался непосредственно на совещании в Госстандарте. И хотя изделие прошло Государственные испытания под председательством представителя Госстандарта, материалы Госкомиссии утверждены Госстандартом, прибор внесен Госстандартом в реестр измерительных приборов страны, тот же Госстандарт решил, что документацию надо перерабатывать под действующие на текущий момент времени ГОСТы. Мало того, Госстандарт решил, что новый прибор несколько выделяется по своим характеристикам из ГОСТа на каротажные радиометры (это действительно так, "Агат-69" имел авторское свидетельство на свою новизну) и в ГОСТ должны быть внесены соответствующие дополнения. Волокиты минимум на год, за который изменятся еще сотни ГОСТов, и т.д. и т.п.
В перерыве этого совещания я вызвал в коридор Главного инженера дубненского завода Н.Н. и Ю.В.Хромова, которых хорошо знал, и которые между собой знакомы, кажется, не были. "Н.Н., скажите, пожалуйста, чисто между нами, что будет, если Вы примете документацию?". "Я не буду Главным инженером завода". "Спасибо. Я хотел, чтобы Ю.В. услышал это лично от Вас".
Когда Н.Н. ушел, Ю.В. спросил, а что же делать. "Не знаю, Ю.В. Ваша аппаратура малосерийна и невыгодна для радиозаводов. Она должна выпускаться на заводах геологоразведки, которые у Вас были до совнархозов, или на опытных участках отраслевых НИИ. За рубежом геофизические фирмы делают аппаратуру для себя сами. Документация в Вашем распоряжении".
Я понимал, что активный творческий период в СКТБ идет к концу. После завершения разработок начался естественный отток ведущих специалистов в НИИ и СКБ других городов, в том числе в СНИИП в Москву и в ВИРГ в Ленинград. Я не пытался их удержать. Хороший специалист должен работать на хорошей работе, иначе он перестанет быть хорошим специалистом. В периоды научно-технических революций останавливаться нельзя, немедленно отстанешь, а догонять всегда трудно. А в приборостроении был именно такой период.
Семидесятые годы были годами провала экономических реформ Косыгина и постепенной деградации социально-производственной структуры общества, что предопределило развал экономики страны в 80-х годах с последующим развалом страны. Товарно-денежные отношения, положенные в основу реформ Косыгина, были несовместимы с той моделью социализма, которая существовала в нашей стране, и привели прямо к противоположным результатам. Все это сопровождалось милитаризацией внешней политики, нарастанием диктатуры партии во всех областях общественной и хозяйственной деятельности, стремительным развитием бюрократии, коррупции, безграничной политической и общественной демагогии на фоне гигантомании пятилетних планов и великих строек социализма. Формировалась жадная, амбициозная, беспринципная, бездарная и откровенно безграмотная руководящая каста страны, которая присвоила себе право управления всем и вся, вплоть до установления своих собственных "законов" экономического развития. Она была хорошо структурирована и опиралась на местные и национальные касты, которые формировались так же стремительно. В промышленности эта "элита" выдвигала на руководящие посты равных ей по бездарности безропотных исполнителей своей маразматической политики, а в науке активно развивала многочисленные общественно-политические институты философского обоснования неизбежности социализма во всем мире (естественно, по нашей модели) и промывания мозгов рядовых строителей коммунизма. Вспомните хотя бы университеты марксизма-ленинизма, которые обязан был закончить каждый член партии и каждый мало-мальский руководитель любого ранга. Как мне удалось отвертеться от этой напасти, до сих пор не пойму.
Больше всего от такого развития событий пострадало научно-техническое сословие страны. В какой-то мере оно само подготовило условия для своего морального и экономического подавления, рекомендуя своих бесперспективных для дела представителей на работу в партийные, профсоюзные, государственные и прочие общественные органы. Это был самый простой способ освободиться от людей, мешающих работать и занимающих штатное место. Особо сильный удар по специалистам нанесла уникальная по бездарности политика партии по повышению благосостояния путем фиксирования верхнего уровня зарплаты (правда, различным в различных отраслях промышленности) с постепенным повышением нижнего уровня, которая сопровождалась к тому же опережающими темпами роста заработной платы рабочих. Практически, к концу 70-х годов это привело к полной дезорганизации производственных отношений и остановке технического прогресса. Квалификация специалистов перестала сколько-нибудь ощутимо определять их зарплату. Зарплата рабочих, например, регулировщиков в сборочном цехе на нашем заводе, была в 2-3 раза выше зарплаты инженеров в СКТБ, равно как мастеров и технологов в цехе. А специалист, это достаточно грамотный человек, чтобы сопоставить значимость своего труда с его оплатой. Технический прогресс определяется эффективностью работы инженеров, а несправедливая оплата труда приводит к тому, что специалист начинает отдавать обществу ровно столько, за сколько ему платят. Или переходит на работу, за которую хорошо платят. Скоро больше 50% регулировщиков в сборочных цехах имели высшее инженерное образование и четко поддерживали свою зарплату на должном уровне (порядка директорской), не допуская снижения расценок задержкой приборов на регулировке в последние дни месяца.
Работать с каждым годом становилось труднее. Работали мы по-прежнему неплохо, каждый год запускали в производство 2-3 новых радиоизмерительных прибора (разработки головных НИИ) и регулярно получали премии, в распределении которых я не допускал уравниловки. Поощрялись, в основном, ведущие специалисты и те, кто действительно вкладывает в это дело много своего труда. Основной костяк СКТБ удавалось сохранять. Но работа не приносила удовлетворения.
Рубцов научил нас, главных специалистов завода, полной самостоятельности в сфере той деятельности, за которую каждый отвечал. Теперь от этой самостоятельности оставалось все меньше и меньше – требования, предписания, указания, ограничения со всех уровней управления шли массовым потоком. Под руководством родственника Генсека Брежнева расплодился филиалами, набрал силу и свирепствовал Госстандарт, предписывая как чихать, чем чихать, в какую сторону чихать и платком какого размера вытирать нос. Интересы ни потребителей, ни производителей Госстандарт не интересовали, пример его работы я уже приводил. Однажды мне пришлось присутствовать на коллегии Госстандарта, где бурно обсуждались результаты Госиспытаний новой сатураторной установки с индивидуальными стаканчиками для каждой порции воды. Производство установки было запрещено, т.к. потребитель может выбрасывать стаканчик не в урну, а куда придется, и тем самым замусоривать парки и улицы наших прекрасных городов. Военные потребовали гарантированной работоспособности изделий, в том числе и РИП, после консервации в течение 20 лет, именно на такой срок они начали создавать свои стратегические резервы. Их не интересовало, что некоторые комплектующие имеют срок годности 5-10 лет, после чего подлежат замене, что средний срок жизни РИП обычно не превышает 5-8 лет, после чего они могут спокойно выбрасываться на свалку или сдаваться в музеи истории техники. Партийные органы развернули массовую компанию за повышение качества продукции на всех уровнях, от гаек и винтов до выходных изделий, и установили квоты на знаки качества – что хочешь, делай, но минимум на M-деталей, S-блоков и N-изделий прицепи эти знаки. А когда на каком-то совещании по этому поводу я имел наглость заявить, что качество продукции определяют не компании борьбы за качество, а технический уровень изделий, технология производства, культура труда и квалификация исполнителей, то вежливо был призван к порядку – высказываться по теме совещания, а не излагать общеизвестные истины. Я понял, что время борьбы за общеизвестные истины еще впереди, и принял это к сведению.
Не веяло оптимизмом и на совещаниях Главных инженеров и Главных конструкторов предприятий и НИИ Главка. Без партийного надзора высказывались на них достаточно откровенно, но с какой-то обреченностью. Нарастала бюрократия, затягивались сроки разработок и освоения продукции, централизованное фондирование исключало возможность оперативной работы (без взяток и взаимных услуг не обойтись, и это становилось нормой), технический уровень изделий электронной промышленности повышается очень медленно, не выделяются деньги на реконструкцию и технологическое переоснащение заводов и т.п. Радиопромышленность начала стремительно отставать от зарубежного уровня, особенно в области вычислительной и микропроцессорной техники.
Противно было решать в Москве технические вопросы через ресторан и "благодарности" (икрой, рыбой, дагестанским коньяком), на приобретение которых "проверенные" работники завода писали заявления об оказании материальной помощи. Для "благодарностей" я приспособлен не был, не смог бы. А в ресторанах бывал. Да и куда денешься, когда министерский чиновник абсолютно спокойно тебе предлагает: "Пойдем, пообедаем (или поужинаем), тут рядом неплохой ресторанчик есть. Там и дела наши закончим". Платить, естественно, полагалось мне. Но платил только из собственного кармана.
Общественная работа в партийных органах Махачкалы (в Дагестанском обкоме я был членом ревизионной комиссии) познакомила меня с бюджетом и имуществом парторганизации. Это была республика в республике с многомиллионными доходами, жилыми домами, производственными дворцами партийного аппарата, издательствами, типографиями, дачами, домами отдыха и многим другим. И это, не считая того, что партия практически ничего не платила предприятиям за выполнение многочисленных "партийных" поручений и заказов, включая всю агитационную сферу деятельности и возведение монументов "Народ и партия едины". Расходы на поддержание благосостояния и здоровья руководящих кадров партии впечатляли. На народ и рядовых членов партии расходы не предусматривались.
Основная работа партийных органов заключалась в составлении многочисленных и как можно более впечатляющих планов развития чего-нибудь, контроле выполнения этих планов всеми государственными органами и предприятиями, и составлении победных реляций о выполнении планов. Усвоив эту простую истину еще в начале своего членства в партии, как председатель Совета новаторов я собирал совет только 2 раза в год, на составление плана работы и на составление отчета. В план собирали технические мероприятия на предприятиях, которые можно было отнести к новаторской деятельности, а в отчет они шли, как мероприятия, проведенные с участием (или под эгидой) Совета новаторов. Члены Совета с энтузиазмом приняли такую систему, потому как прежний председатель Совета собирал их каждый месяц, и делал доклады по новаторству и его роли в техническом прогрессе страны, что и считал основной деятельностью Совета. Отчет о нашей деятельности получался весомым и достоверным (хоть один член Совета всегда присутствовал на мероприятиях по своей прямой обязанности), а цифры фактически поданных и внедренных рацпредложений и изобретений с ежегодными процентами роста (спада никогда и ни у кого, как водится, не было) очень его оживляли. Единственное, что меня всегда беспокоило - как бы не переборщить и не попасть в передовики – заставят делиться опытом с соседними парторганизациями.
Небольшой отдушиной была внеплановая работа. Начиная с 69 года, я начал регулярно публиковать результаты разработок в научно-техническом сборнике ОКБ Мингео "Геофизическая аппаратура", и небольшие статьи в сборниках научно-технических работ Дагестанского политехнического института, с радиотехническим факультетом которого мы постоянно вели научно-исследовательские работы, в журнале "Измерительная техника" и других. К 75 году у меня уже было более 30 опубликованных работ и 10 авторских свидетельств на изобретения. Я понимал, что, рано или поздно, мне придется сделать выбор - либо продолжать работать на заводе и принять действующие правила игры, либо уходить. Надеяться на возможные реформы в экономике после смерти генсека Брежнева не приходилось, руководит страной не Брежнев, а партийная система, которая стоит за ним. Она в одночасье не умрет. Самое большее, на что решится новый генсек, это на компанию поиска козлов отпущения за провалы в экономике. Первый претендент на эту роль - инженерно-техническое сословие, которое проспало очередную научно-техническую революцию. Но власть партия никому не отдаст, тем более какой-то социальной прослойке. А то, что во всех развитых странах запада основной производящей силой стали белые, а не синие воротнички, для нас не указ. Так или иначе, но выбор придется делать, и скорей всего не в пользу завода. Меня уже приглашали в Дагестанский политехнический. Но если не уехать из Махачкалы, то не вырваться из партийной обоймы, заставят и дальше проводить в жизнь политику партии и правительства и активно воспитывать новых строителей коммунизма. И нужно было решать вопрос с кандидатской диссертацией, без которой в институте на зарплату преподавателя прожить будет трудно.
Я обобщил все свои материалы по разработке ядерно-геофизической аппаратуры, побывал в Свердловске в родном институте и получил полную поддержку нашего бывшего студенческого куратора Г.С.Возженикова. Материалы будущей диссертации доложил на кафедре рудной геофизики Г.П.Саковцева. Работа была одобрена, но как диссертация на соискание ученой степени кандидата технических наук, а совет по защитам диссертаций на геофизическом факультете принимал к защите только на степень геолого-минералогических наук. Нужен был либо другой совет, либо переработка диссертации. Но главный для себя вопрос я решил – если буду уезжать из Махачкалы, то кафедра геофизики готова принять меня на работу.
Два события заставили меня принять окончательное решение.
Летом 77 года я должен был срочно вылететь в Москву. Зашел к зам. директора завода по снабжению В.П., с которым был в хороших отношениях, и попросил заказать гостиницу. В министерстве была служебная гостиница, но не директорам заводов попасть в нее было трудно, переполнена "лицами кавказской национальности". Снабженцам В.П. часто приходилось бывать в Москве, но они, хотя и с Кавказа, на "лиц" не тянули. Ощущалась разница в толщине кошелька. В.П. решил проблему просто – принял на работу в свой отдел директора одной московской гостиницы. Директор честно отрабатывал зарплату – по звонку В.П. номер ждал нас. Скорей всего, директор гостиницы работал не только на нашем заводе. На этот раз звонить не пришлось – В.П. уже заказал номер, он тоже летел в Москву, и попросил помощи в транспортировке двух внушительных чемоданов.
В номере гостиницы чемоданы распаковали и В.П. начал раскладывать их содержимое (осетрину, икру, коньяк) по нумерованным пакетам, которых набралось больше десятка. Потом звонил по телефону, сообщал что приехал, называл номер комнаты и время. С каждым звонком время сдвигалось на 10 минут.
К назначенному времени В.П. поставил на столик бутылку коньяка, две рюмки, пакет под номером 1, нарезал осетрины и достал из папки сколотые скрепкой бумаги, тоже под номером 1. Появился первый посетитель. Они дружески поздоровались, прошли к столику выпили за встречу, закусили, и В.П. передал посетителю свои бумаги: "Посмотри, пожалуйста, что можно сделать". Ответ: "Поглядим. Загляни завтра ко мне к концу дня". Посетитель взял свой пакет, распрощался, и исчез. Процедура была хорошо отработана.
Я вышел прогуляться и вернулся часа через 2, оставалось еще 2 пакета. Процедура не менялась. Отличился только последний посетитель. Наверное, он понял, что последний (до него пакеты открытым строем стояли на подоконнике), получил пакет, окинул взглядом столик, и проронил: "Хорошо Вам у моря. Небось, каждый день рыбкой балуетесь. Я заберу, что осталось", и спокойно препроводил в свой пакет остатки закуски и коньяка.
В.П. устало сел в кресло, помолчал. Заговорил спокойно и облегченно, как о деле, наконец-то решенном: "Это моя последняя командировка. Подаю заявление об уходе. Всю войну прошел. В партию вступил под Курском. После войны, где только не вкалывал. Больше не могу и не хочу. Не заметишь, как сам станешь подонком". Через месяц мы его провожали. Куда-то в архангельскую глубинку, в деревню, где родился.
Второе событие – назначение на завод нового Главного инженера А.Б. Мне предложили стать его первым заместителем и пройти шестимесячные министерские курсы повышения квалификации. Я дал согласие и А.Б. ввел меня в курс дел. Готовилась переориентировка завода на РИП двойного назначения. Директору давали отработать год до пенсии, после чего его место занимал А.Б., а я становился Главным инженером. Дальнейшая карьера обеспечена – кадровая обойма Главка, директорский корпус, и далее в рамках государственной политики под руководством партии.
Но жить двойной жизнью нельзя. Нельзя считать деградирующей социально-экономическую структуру общества, недальновидной и бесперспективной экономическую политику руководящей элиты, по крайней мере, в той отрасли, где работаешь, и в то же время быть одним из руководителей в этой системе и играть по установленным правилам. Нельзя работать, не уважая свой труд.
16 лет жизни я отдал заводу и не жалею об этом времени. Но мне было только 40 лет, и еще не поздно начать все сначала. Я уволился (запись в трудовой книжке – "откомандирован в СГИ сроком на 1 год для защиты диссертации") и с мая 1978 года приступил к работе в должности старшего преподавателя на кафедре рудной геофизики СГИ в группе ядерной геофизики Г.С.Возженикова. Оклад 145 руб., прогресс по сравнению с Махачкалой, там я начинал со 140, и комната в общежитии. Жилищную проблему решили довольно быстро, к концу года – обменяли двухкомнатную квартиру в Махачкале на трехкомнатную в Свердловске, естественно с негласной доплатой. Жене помогли устроиться в патентный отдел нашего института, на одну мою зарплату в Свердловске семью не прокормишь.
Преподавание было мне не в новинку, но одно дело читать только лекции по темам, сходным с твоей основной работой, и давать студентам самый новейший материал своей отрасли, и совсем другое дело, когда оно становится твоей основной работой. Здесь тоже существуют свои законы, свои стандарты, свои нормы, свои методы работы. Первый год работы в институте потратил на освоение этой деятельности, не отвлекаясь, по возможности, ни на что другое. Кроме дополнительного заработка, конечно. Помог в этом отношении Г.С.Возжеников, который взял меня в свой хоздоговор по пьезокварцу на Южном Урале.
Во времена нашего студенчества высшая школа относилась к высокооплачиваемой сфере деятельности, работать в ней считалось престижным. Но с тех пор зарплату в высшей школе практически не поднимали, при повышении средней зарплаты по стране более чем в 2 раза. А потому преподаватели, как правило, работали по совместительству на хоздоговорах в НИСе института (научно-исследовательском секторе), где могли получать еще полставки инженеров или научных сотрудников, а если "проявить находчивость", то и кое-чем поживиться за счет заказчиков. Зарплата на начальных преподавательских должностях (ассистенты, преподаватели) была нищенской, и работали на них практически только женщины ради ненормированного и достаточно свободного рабочего дня. О вспомогательном, обслуживающем и лаборантском составе нечего и говорить, равно как и о его квалификации. Это были, как правило, случайные люди и подрабатывающие студенты. Постоянного состава не существовало, кроме тех кафедр, где их "подкармливали" всеми возможными и невозможными способами. Государство беззастенчиво "экономило" на высшей школе, за исключением избранных и столичных вузов (для руководящей элиты и демонстрации зарубежным гостям). Здания института и учебно-методические базы практик не ремонтировались десятилетиями (только "косметика" с активным использованием студентов), мебель и оборудование аудиторий было топорно – самодельным, техническая база учебного процесса отставала от современного уровня даже отечественной промышленности лет на 5-10 и обновлялась, в основном, бесплатной "милостью" производственных организаций, где работали наши выпускники, и техникой хоздоговорных работ НИСа, приобретенной за счет заказчиков. Институт держался на плаву, в основном, собственными силами и помощью своих выпускников – руководителей производства, не забывающих альма-матер.
Преподавательскую деятельность я начал с проведения лабораторных работ по курсам "Радиотехника и электроника", "Радиометрия", "Ядерная геофизика" и с учебно-методической геофизической практики по радиометрии на базе в Верхней Сысерти. Лекций читал мало, по отдельным темам, связанным с аппаратурой. Работа преподавателя индивидуальна и полностью самостоятельна. Естественно, что в нашем централизованном государстве существовали стандарты на специальности высшей школы с перечнями обязательных дисциплин и учебных часов на каждую дисциплину, и действовали базовые программы дисциплин. "После изучения дисциплины студент должен знать ...., студент должен уметь....". Но любую обязательную строку программы можно мусолить 2 часа, а можно уложиться и в 2 минуты. Попытка министерства ввести технологические карты учебного процесса с детальной расчасовкой по тематике тихо провалилась, хотя карты дисциплинированно заполнили. За каждым преподавателем надзирателя не поставишь. А студенты вообще народ непредсказуемый, одна группа усваивают все с полуслова, а вторая два часа вспоминает, как пишется закон Ома, слева направо или справа налево. Пришлось доверить преподавателям самим вести учебный процесс, без карт.
Но стандарты приходится выполнять. Хотя и трудно понять, для чего геофизикам–поисковикам или геологам–минералогам теоретическая механика. Дополнительные знания не мешают, и расширяют кругозор, но если это не за счет дисциплин по основной специальности. На самостоятельные курсы вузов с учетом их региональных и профессиональных интересов, на учет потребностей производства в определенных направлениях специальностей, на подготовку выпускников для основных регионов их работы, что так немаловажно для горных отраслей, в этих стандартах можно было выкроить не более 5% учебного времени. Эта система действует и сейчас, с небольшим расширением самостоятельности вузов. Но так же трудно остается понять, для чего геологам и геофизикам основы менеджмента, социология и политология, психология и педагогика, и прочая макулатура. Кстати, студенты совсем не плохо разбираются в том, что им понадобится в будущей работе, и достаточно избирательно используют свой метод: "Сдать, и забыть".
Каждый преподаватель имеет индивидуальный рабочий план на учебный год, который, кроме обязательных аудиторных занятий, он заполняет себе сам. Своей основной задачей я считал приведение в порядок и обновление лабораторной базы занятий, модернизация и постановка новых лабораторных работ. Лабораторию радиотехники помогал приводить в порядок Игумнову С.А., лабораториями радиометрии и ядерной геофизики занимался вместе с Микшевичем В.Н. Рассчитывал закончить за год, однако работы растянулись более чем на два года. Для методических практик укомплектовал новой аппаратурой каротажную станцию и станцию авто-гамма-съемки. Этим делом в дальнейшем занимался постоянно лет десять, стараясь держать ядерно-физическую аппаратуру лабораторий на должном уровне и в хорошем рабочем состоянии.
Во второй год работы налег на диссертацию. Тема – "Повышение эффективности и производительности радиометрических методов поисков и разведки радиоактивных полезных ископаемых". Прикладная аппаратурная часть и результаты внедрения были практически готовы, это было обобщение моей махачкалинской деятельности по разработке радиометров. Однако аппаратура быстро старела, и с диссертацией надо было спешить. Но на степень кандидата геолого-минералогических наук требовалась теоретическая глава, связанная с геофизикой и с геологией.
За основу главы я взял начатые еще в Махачкале работы по статистической группировка полезной информации (СГПИ) в двух потоках сигналов. Дело в том, что в существующем методе гамма-опробования рудных интервалов скважин на содержание эквивалентного урана регистрация гамма-излучения детектором скважинного прибора проводится через свинцовый экран для поглощения низкоэнергетической части излучения, которая зависит не только от содержания урана, но и от атомного номера среды. Но в скважинах малого диаметра при малых размерах детекторов эффективность регистрации только высокоэнергетической части излучения очень низка, низкоэнергетической части в несколько раз выше. Я предложил достаточно простой способ безэкранной регистрации излучения одновременно в двух интервалах спектра (высоко- и низкоэнергетическом) и статистического суммирования в этих потоках только полезной информации методом СГПИ. На этот способ и устройства его реализации получил три авторских свидетельства. В институте собрал макет базового устройства СГПИ, провел испытания, и разработал обоснование метода, в основном на экспериментальных данных, а потому не очень корректное в теоретическом плане. Теория лучевого приближения переноса и регистрации высокоэнергетического гамма-излучения в условиях скважин, которая применялась для старого метода гамма-опробования, для нового метода регистрации не годилась. Вместе с моим однофамильцем Ю.Б.Давыдовым мы попробовали решить эту задачу методом диффузионного приближения переноса гамма-излучения, который обычно применялся только для точечных источников излучения (в гамма-гамма-методах). Получили выходные уравнения, простые и удобные для практического использования. Так появилась теория диффузионного приближения переноса естественного гамма-излучения в горных породах, которая и легла в основу теоретической главы моей диссертации. В совокупности с СГПИ это была достаточно добротная научная новизна (что и требовалось) в сопровождении с практическими разработками аппаратуры, ее освоения и повсеместного применения в системе "Союзгеологоразведка" с внушительным экономическим эффектом (условный годовой около 4 млн.). Плюс 30 опубликованных работ и 20 изобретений. Правда, экономический эффект относился к аппаратуре без СГПИ, но ответ на этот вопрос был очевиден – метод готов к использованию, в том числе и с уже разработанной и освоенной аппаратурой, и только увеличит экономический эффект. Я хотел доработать теорию СГПИ, но Г.С.Возжеников, мой научный руководитель, в корне пресек это побуждение. "Лучшее – враг хорошего", сказал он, и оказался прав. Разобраться в теории СГПИ мне удалось только через несколько лет.
Диссертацию защитил в 80-м году. Отрицательных отзывов не было. Ведущие вузы и отраслевые институты похвалили. А "Союзгеологоразведка" даже прислала свой отзыв по 1-му отделу – там было лестное для меня сообщение, что, начиная с 65 года, практически все месторождения урана в стране опробуются приборами, разработанными автором диссертации. Жаль только, что за их разработку я получил в совокупности не больше 2000 руб. премий. Это понятно, в нашей соцсистеме инженеры должны работать, и не жиреть. Зато теперь, после защиты диссертации, моя квалификация получила как бы официальное подтверждение, и зарплата повысилась до 250 руб. плюс 120 по совместительству в НИСе. Тоже не разжиреешь, но жить стало легче.
В том же году из кафедры рудной геофизики выделилась кафедра ядерной геофизики во главе с Г.С.Возжениковым, куда перешел и я. Через год получил ученое звание доцента, ученая степень это практически гарантирует. Обидно все-таки быть в полной зависимости от бумаг. До сих пор не пойму, какая может быть связь между квалификацией преподавателя, за которую платят зарплату в вузе, и степенью ученого. Можно быть отличным ученым и паршивым преподавателем. А можно и наоборот, но только без "высокой" зарплаты.
Диссертация принесла еще один результат. После провала освоения новых изделий на заводах "Главатома" в "Союзгеологоразведке" решили наладить производство аппаратуры в своих экспедициях. В "Березовгеологии" (Новосибирск) в составе тематической партии было создано что-то вроде РКБ (радио-конструкторское бюро) и небольшое мелкосерийное производство радиометрической аппаратуры. В числе первых разработок РКБ был аналог нашего каротажного радиометра ЗОНД, выполненный на микросхемах. Я был приглашен Ю.В.Хромовым на совещание в "Березовгеологию", где рассматривался план разработки и выпуска аппаратуры. Ю.В. предложил мне принять участие в разработке новой ядерно-геофизической аппаратуры в любой удобной для нас форме. Основной объем предполагаемой к производству аппаратуры составляли разработки ВИРГа, роль РКБ сводилась, в основном, к модернизации устаревающей аппаратуры. Этим был не очень доволен Главный инженер "Березовгеологии" А.С.Серых и был прав – хорошее РКБ можно создать только на самостоятельных разработках и решении достаточно сложных задач. Удовлетворяющее всех решение было достаточно простым. "Союзгеологоразведка" открыла через "Березовгеологию" финансирование по теме "Исследование перспективных направлений повышения эффективности и производительности радиометрических и ядерногеофизических методов каротажа при поисках и разведке месторождений полезных ископаемых", исполнителем которой стала наша кафедра ядерной геофизики, а я – Научным руководителем темы. Задание по теме было достаточно свободным, основное направление исследований – развитие тех новых методов измерений и регистрации информации, которые были предложены в моей диссертации. Финансирование обеспечивалось на 5 лет по 20 т.руб. в год. Результаты исследований поступали в распоряжение "Березовгеологии" и должны были использоваться при разработках новой каротажной аппаратуры.
Деньги на исследования были достаточно скромными, но позволили содержать небольшую группу с двумя постоянными штатными единицами: ответственным исполнителем темы Г.Г.Коргулем (геофизиком – методистом), и радио-конструктором А.Г.Шампаровым (геофизиком – прибористом). Работали много и дружно. Я занимался, в основном, теорией новых методов измерений и принципами их аппаратурной реализации, Шампаров - разработкой и изготовлением опытных образцов аппаратуры, Коргуль – полевыми испытаниями, методикой измерений и обработки их результатов. Практическая направленность наших исследований - повышение эффективности, точности и производительности каротажной аппаратуры. Главный метод – регистрация полного спектра естественного гамма-излучения с разделением на энергетические группы и перегруппировка потоков квантов способом СГПИ по временной динамике их регистрации с учетом предыстории. Реализация – в реальном масштабе времени, с автоматической адаптацией под условия измерений.
Основной результат через 5 лет работы – принципы построения и технической реализации радиометрической и спектрометрической каротажной аппаратуры с автостабилизацией энергетической шкалы измерений и пересчетных коэффициентов гамма-опробования руд и горных пород, с измерением эффективного атомного номера горных пород и учетом его вариаций на пересчетные коэффициенты, с новыми оптимально-вероятностными методами регистрации статистических потоков информации с памятью предыстории в качестве априорных данных для обработки и перегруппировки информации в реальном масштабе времени. Мы создавали аппаратуру, которой можно было задать точность измерений и априорные данные по среде измерений, и которая, с учетом этих данных, создавала свою оперативную "память предыстории" текущих измерений на определенную временную глубину, самостоятельно "приспосабливаться" под текущие объемы информации и "прогнозировать" последующие измерения. Все это позволяло повысить точность измерений в 2-3 раза или, при сохранении прежних нормативных требований по точности, увеличить скорость каротажа в 4-6 раз. Так, например, наш спектрометр, решая при определении урана, тория, калия систему трех уравнений с тремя неизвестными, никогда "не позволял себе" выдать отрицательные значения содержаний какого-либо из элементов при любых статистических флюктуациях входных данных, причем делал это по статистически распределенным данным в реальном масштабе времени.
Для нашей группы это был очень плодотворный период. Результаты исследований постоянно докладывались на семинарах и конференциях, было опубликовано более 30 статей, получено 20 авторских свидетельств. По зарубежной информации мы засекли только одну статью, в которой рассматривалась сходная задача повышения точности спектрометрии, но не при регистрации в реальном масштабе времени, а методом "регуляризации" на ЭВМ уже зарегистрированных данных.
Что касается нашего заказчика, то "Березовгеология" регулярно получала ежегодные отчеты по НИР, заслушивала защиты отчетов, уточняла планы на следующий год, и платила деньги. Но до разработок новых приборов дело не дошло, даже после успешных полевых испытаний в "Степьгеологии" опытных образцов нашей аппаратуры. Насколько я понимал, они еле справлялись с заказами на выпуск того, что уже стояло в их планах, и с освоением разработок ВИРГа. Из наших работ они заимствовали только отдельные решения типовых узлов, в основном, для скважинных приборов. А после перехода в ВИРГ А.С.Серых, усилиями которого и поддерживалась работа РКБ, работа с "Березовгеологией" сократилась до 10 т.руб. в 1986 году (исследование возможностей радиометрической аппаратуры с системой стабилизации энергетической шкалы по средней энергии спектра), а с 1987 года прекратилась вообще. К тому же новая аппаратура была сложнее и дороже старой, что вполне естественно. Для перехода на новый качественный уровень каротажных радиометрических измерений требовалось сначала вложить деньги, и немалые, на разработку и изготовление опытных образцов аппаратуры для Государственных испытаний, на разработку новых методик и нормативных документов эксплуатации, на технологическую подготовку производства и пр. Одной "Березовгеологии" этот процесс был явно не по силам.
Была попытка пробудить интерес к исследованиям докладом об их результатах на совещании в ВИРГе, который сделал Г.Г.Коргуль. Интерес проявили, исследования получили высокую протокольную оценку. Один из руководителей ВИРГа, по словам Коргуля, даже сделал упрек своим подразделениям: "Как же так! Небольшая группа ведет исследование новых методов каротажных радиометрических измерений, получает перспективные результаты, а мы, головной институт направления, об этом ничего не знаем?". Однако денег на продолжение исследований у ВИРГа не нашлось. Шла так называемая перестройка, отставание от запада в техническом уровне геофизической техники, приборостроения и обработки геофизических данных становилось критическим и больше не скрывалось, а денег на ликвидацию этого отставания явно не было.
Дальнейшие наши исследования проводились уже без денег, на голом энтузиазме, с привлечением студентов в рамках студенческих НИР и дипломного проектирования. По результатам исследований кандидатскую диссертацию сначала подготовил и защитил Г.Г.Коргуль, а затем и Г.А.Шампаров. Результаты работ Г.С.Возжеников предложил мне использовать для подготовки докторской диссертации. Я пошел несколько другим путем и обобщил материалы исследований в научном докладе на соискание ученой степени доктора геолого-минералогических наук по совокупности 10-ти отчетов по ОКР (Главный конструктор), 11-ти отчетов по НИР (в 5-ти НИР – Научный руководитель), 67-ми опубликованных работ и 48-ми полученных авторских свидетельств на изобретения. Тема доклада – "Естественная радиоактивность природных сред. Методы и техника измерений и каузальной обработки информации". Такая форма диссертации обычно не используется в учебных институтах, но я решил попробовать. Доклад подготовил в 91 году и защитил его в январе 92 уже в новой России. Хорошо хоть Высшую аттестационную комиссию СССР еще не разогнали, и она без волокиты выдала мне диплом доктора.
В 1994 году получил ученое звание профессора по кафедре ядерной геофизики. Каких-либо проблем с присвоением звания не возникло. Все-таки преподавательская деятельность была моей основной работой. В начале 80-х годов занимался, в основном, приведением в порядок лабораторной базы по курсам радиометрии и ядерной геофизики, оснащением ее новой аппаратурой и постановкой новых лабораторных работ, по которым разрабатывал и публиковал методические разработки для студентов. С появлением в учебном процессе первых отечественных персональных компьютеров, хотя и очень маломощных, силами нашей НИРовской группы мы создали на кафедре собственный класс ПК, и я стал активно заниматься методикой использования в учебном процессе вычислительной техники и переводом практических занятий с расчетами ядерно-физических полей, с обработкой и интерпретацией радиометрических измерений на ПК. Мои основные лекционные курсы – "Ядерногеофизическая аппаратура" и "Обработка результатов измерений на ЭВМ". После начала "перестройки" несколько расширилась самостоятельность вузов в специализации подготовки инженеров. Мы провели опрос геофизических экспедиций восточных регионов страны, выявили острую потребность в геофизиках – прибористах и открыли на геофизическом факультете новую специализацию "Геофизическая аппаратура". Я стал куратором этой специализации. Пришлось в короткий срок поставить шесть специальных курсов, из которых я, кроме моих старых курсов, взял на свою долю еще два, связанные с направлением моей научной работы – "Прикладная теория информации" и "Измерительные геофизические приборы и комплексы". Эти четыре курса стали моими основными лекционными курсами до 96 года.
Начало "перестройки" особого энтузиазма не вызвало. В институте я всячески избегал партийной деятельности, но выполнял все, что положено и что поручалось. Без этого преподавателям было нельзя, тем более доцентам и профессорам. В последние годы Союза демагогия и формализм достигли предела. При парткоме института была даже создана специальная комиссия, которая рассматривала все представления на ученые звания, и решения которой обжалованию не подлежали. Два года мне пришлось быть членом этой комиссии. При назначении попытался отказаться и даже заявил нашему микрогенсеку, что считаю неправомочным партийный контроль над формированием кадровой среды ученых и преподавателей, на что получил совет "не высовываться" и почитать на ночь программу партии. Как оказалось, высовываться действительно не имело смысла. Документы всех соискателей составлялись по существующим правилам игры, и содержали, независимо от партийности, положенную характеристику их "активной" политической и общественной деятельности по воспитанию молодого поколения строителей коммунизма.
На кафедре ядерной геофизики мне пришлось быть парторгом. Бумаги у меня всегда были в порядке. Но прорабатывать на собраниях программные речи наших генсеков было противно, и не только мне, особой наблюдательности здесь не требовалось. "Дежурные" ораторы "дежурными" фразами говорили "дежурные" речи, ставили очередные задачи построения социализма и повышения благосостояния народа, а все остальные привычно зевали и поглядывали на часы.
Очередной генсек - демагог, господин Горбачев, с его "походами" в народ вызывал у меня отвращение. К партийным деятелям, "заколосившимся" на сельскохозяйственной ниве, у меня было стойкое предубеждение со времен Хрущева. Я хорошо помнил кукурузные "поля" по всей стране (противоядие для Урала - полоски по краям дорог шириной 10-15 метров для глаз начальства), региональное самообеспечение сельхозпродукцией (после чего "отовариваться" пришлось за бугром, даже пшеницей), развитие общественного производства (обложили личные хозяйства таким налогом, что исчезли и мясо, и молоко, зато в Средней Азии появились дикие стада ишаков – не платить же за них налоги больше стоимости самих ишаков), освоение целины (металлолом сельхозтехники, перегоняемой на сотни километров своим ходом с места на место, и горы проросшего на токах зерна). Каким дубом нужно быть, чтобы объявить пьянство причиной всех наших бед! Даже Ленин считал пьянство следствием "идиотской" жизни народа, а не причиной. Впрочем, идиотизм был присущ теперь не только народу, но и его руководителям, рьяно ринувшимся вырубать виноградники. Еще бы, ведь виноград "был" у нас в каждой семье, особенно на севере, где детишки им просто швырялись вместо снежков! А "перестройка"? НЭП Ленина – это свобода мелкотоварного производства и торговли. НЭП Горбачева – фарс. В эпоху крупнотоварного производства свобода предпринимательства и частной собственности при нулевом начальном капитале, это массовое воровство у государства (другой собственности нет), легализация "черного" рынка (он процветал вместе с процветанием социализма) и массовое изъятие денег у населения путем махровой спекуляции теми же государственными товарами с примесью забугорных.
Политическая безграмотность и недальновидность господина Горбачева, я думаю, по достоинству будет оценена историками. Какой самоуверенной бездарностью нужно было быть, чтобы не понять грозное предупреждение Карабахского конфликта и пытаться погасить его назидательными нравоучениями и трусливыми административными решениями. Каким безмозглым руководителем государства, чтобы при действующей конституции извлечь на свет давно сданный в архив союзный договор. Какой властолюбивой тупицей, чтобы до конца отстаивать "единство" одряхлевшей партии и ее руководящую роль, вызывая нарастающее раздражение в стране. Что могло быть проще – дать согласие на разделение партии на две, как положено для приличной демократической страны, и пустить "пар" в свисток. Вся страна с удовольствием наблюдала бы у телевизоров, как консервативная и демократическая КПСС "поливают" друг друга, а наблюдать за драчками наш народ любит. Сделай господин Горбачев этот шаг, и история страны пошла бы другим путем. Правда, и в этом я тоже уверен, уже без Горбачева. Он стал бы ненужным ни тем, ни другим. Может быть, именно об этом догадывалась его жена, а господин Горбачев доверял ее мнению.
Дело не только, а может быть и не столько в Горбачеве. Честолюбивый человек со средними способностями волею случая оказался во главе такого же стада ущербных "руководителей", которые во что бы то ни стало хотели удержаться у власти. Новоявленные и не менее честолюбивые демократы были из того же клана, но считали себя незаслуженно обойденными и оттертыми от кормушки. Как в любой мафиозной структуре, приход к власти главаря – слабака вызывает борьбу за передел власти. Были, конечно, и идеалисты, сторонники "истинной" демократии, но, как известно, идеалисты всегда приносят больше вреда, чем пользы. Воспользовавшись ситуацией, на поверхность стало всплывать и "озабоченное" судьбами народа различное диссидентское и радикальное дерьмецо. Главные "борцы" всерьез их не воспринимали, считали даже полезным поиграть с ними в "гласность", похлопать по плечу или попинать, в зависимости от обстановки. Вся эта свора, как повелось у нас в стране, стремилась демонстрировать политическую активность путем отоваривания голодного народа очередной "лапшой" на уши.
Участвовать в этом фарсе желания не было, и я прекратил платить партийные взносы. Заявления о выходе из КПСС не подавал, к чему устраивать комедию. К такому же выводу, по-видимому, пришел и господин Ельцин Б.Н., наш будущий президент. Но он вышел из партии несколько позже и с шумом, на XIX-ой партконференции, демонстративно выложив партбилет. Это понятно – он намеревался стать президентом. У меня таких шансов не предвиделось, а потому сохранил свой партбилет на память, в красной обложке Дагестанского обкома партии из рифленой телячьей кожи, все-таки история. Очень красивая обложка, будет чем похвастать перед внуками. Жил, мол, в Дагестане, был знаком с Расулом Гамзатовым (дагестанским народным поэтом), Муратом Кажлаевым (дагестанским композитором, автором первого рок-мюзикла), Ширвани Чалаевым (автором первого дагестанского балета), Наумом Гребневым (блестящим переводчиком стихов Р.Гамзатова, в его переводах сохраняется даже аварский акцент Расула), и приводилось даже, по горскому обычаю (который в таких делах мало отличается от русского) отмечать за столом их премьеры. Как-то они сейчас там, в Дагестане? И как там наши инженеры в СКТБ? Ведь это для нас они дагестанцы, а они, кроме того, еще и аварцы, кумыки, лакцы, лезгины, даргинцы и еще 25 национальностей. Убереги их аллах от выяснения национальных отношений.
Больше ни в каких политических мероприятиях участия не принимал, не принимаю, и принимать не буду. Коммунисты допустили большую ошибку, принудительно прививая вакцину политической активности всем строителям социализма. Политический строй страны стабилизируется тогда и только тогда, когда большая часть ее населения теряет интерес к политике. Даже российские цари знали это, запрещая всякую политическую деятельность в учебных заведениях. Высшая школа должна быть вне политики, в этом я убежден. Молодое поколение обычно страдает радикализмом, и не имеет иммунитета против демагогии.
Попытку переворота в 1991-м году встретил спокойно. Фигуранты на экране были настолько невзрачны и одиозны, что одним своим появлением обрекли его на провал. Перевороты делают личности, а в компартии они выродились. Все остальное смотрелось, как бездарно поставленный спектакль. Он провалился бы даже без Ельцина на танке и Ростроповича с автоматом. Единственное, что могло быть его результатом – немедленный развал Союза. Провал переворота несколько замедлил этот процесс, но Империя была обречена. Новый союзный договор, бездарное детище горбачевской команды, подписывать было нельзя, он обрекал на развал не только Союз, но и Россию. И не на простой развал, а на кровавый перманентный развал типа Чечни, с полной дезинтеграцией постсоветского пространства вплоть до областей. А почему бы и не существовать, например, Уральской республике, есть и более мелкие – разные там Монако и Люксембург? И, между прочим, хорошо живут!
Думаю, что отказ Ельцина подписать союзный договор – его главная заслуга перед Россией. Но исполнение было бездарным, в этом ельцинская команда не уступала горбачевской. Беловежские соглашения – крупнейшая политическая ошибка Ельцина, которую не смогло исправить образование бесформенного и бесхребетного СНГ. Соглашения, определяющие судьбы народов, не создаются за одну ночь. Но что иное можно было ожидать от "демократов" с опытом "государственной" деятельности в пределах кафедр университетов, лабораторий академических институтов и коридоров партшкол? Ими руководило только одно желание - устранить от власти горбачевскую команду, немедленно и бесповоротно. Над огромным многонациональным обществом ставился очередной исторический эксперимент. А там будь что будет. И это в стране с уже существующим единым экономическим пространством, которое Европейский Союз с большим трудом создавал почти 50 лет. Но что нам до опыта других народов. Мы всегда шли своим путем, потому как у нас политика властвует над экономикой, а не наоборот.
Все дальнейшее – следствие Беловежских соглашений. Катастрофическое "расквартиривание" единой экономики вызвало резкий спад производства и снижение жизненного уровня во всех "квартирах". Тем более что больше 50% промышленности, и ее продукции соответственно, оказались мало кому нужными – войны в ближайшей перспективе не планировалось, а в "народно-хозяйственных" отраслях большая часть основных средств производства (по самым оптимистическим подсчетам) давно годилось только на металлолом.
Новое экономическое равновесие в России решили установить путем смены общественно-политического строя (по-видимому, на капиталистический, хотя ни один новоявленный политик прямо об этом старался не говорить), "приватизации" основных производственных фондов и "рыночной экономики". Экономисты-теоретики, в свое время галдящие на всех углах о преимуществе социалистической экономики, так же лихо обосновали прямо противоположное, и предсказали стремительное повышение благосостояния народа, а господин Явлинский взялся даже осуществить этот процесс за 500 дней. Представляю, что бы творилось в стране, если бы Ельцин ему поверил, и дал "порулить". Ельцин доверил этот процесс Гайдару и Чубайсу. С задачами первой очереди они справились – срыли бугры на границе, заполнили прилавки не "лапшой для ушей", а действительно съедобными товарами (капиталистического производства, пока, для наглядности - зарубежного), создали начальный класс крупных "собственников" (без которых капитализм невозможен) и изъяли у населения все излишние деньги, чтобы не создавать большого ажиотажа у прилавков. Теперь, глядя на прилавки с многонулевыми ценниками, до нашего политизированного народа стало доходить, что бесплатный сыр в мышеловке только для мышей, а на все остальное лично для себя надо зарабатывать и желательно как можно больше. Окрыленный первыми успехами, Ельцин на президентских выборах пообещал даже лечь на рельсы, если не обеспечит всех работой и не поднимет жизненный уровень. Вот этого делать было не нужно. Нельзя сменить экономический строй ни за 500 дней, ни за пять лет. Кроме структуры экономики страны нужно сменить и социальную структуру общества, и психологию ее населения, а это не менее времени жизни одного поколения.
Конечно, это процесс мог бы быть не столь стремительным, воровским и болезненным. Но он весьма убедительно показал нам, что стоит за нашей новой руководящей элитой, к чему она стремится, сколько стоят ее заботы о народе. Но не будем забывать, что все это последствия нашей модели социализма, если эту модель можно так назвать. Урвать у государства как можно больше – вот ее негласный принцип, который стал гласным, когда маятник пошел назад. Приведу пример. Квартирный вопрос в стране был самым тяжелым и скандальным. На одном из заводов для повышения объективности установления общезаводской очереди на квартиры была разработана система баллов. В ней было больше 50 строк – образование, профессия, квалификация, стаж, дети, награды, общественная работа и прочее – полное досье, вплоть до возможности замены при увольнении. По каждой из строк можно было получить от 0 до N баллов при индивидуальном N для каждой строки. Очередь - по сумме баллов. Над системой работала комиссия профкома из 9-ти человек от цехов и отделов. Система мне понравилась. Но, при просмотре списка очередников (более 300), начальные фамилии в списке показались знакомыми, и я сверил их с протоколом утверждения комиссии. Все 9 ее членов стояли в новой очереди на квартиру стояли в числе первых 15-ти. Нет сомнений, что примерно так прошла и приватизация по Чубайсу. А можно ли было иначе? Сомневаюсь. А может быть это даже к лучшему. В стране не было собственников с капиталами, достаточными для скупки крупных современных заводов. Распылять же собственность по акциям работников предприятий было бессмысленно. Там, где это произошло, через год-два последовали банкротства. "Народные" акционеры заинтересованы в своей высокой зарплате и в полном делении прибыли сегодня, а не в обеспечении конкурентности продукции и в техническом совершенствовании производства для получения высоких дивидендов завтра. Социализм научил их "хапать" сегодня, если представилась такая возможность, завтра ее может и не быть.
Когда меня спрашивают, как я отношусь к процессу смены строя, я отвечаю: "Сам процесс – одобряю, методы – нет. Социализм – это тупик, он противоречит сущности человеческого общества. "От каждого по способности, каждому по потребности" – лозунг тунеядцев, потому как способности всегда ограничены, потребности – нет. Социализм – диктатура политиков, присвоивших себе право управлять от имени народа, диктовать свои законы экономике, формировать стадный интеллект общества и подавлять любое инакомыслие. Результат очевиден – развал экономики, дезорганизация общественных взаимоотношений, моральная деградация общества. Как только эта деградация поразила самих диктаторов - диктатура ослабла, строй рухнул. А за долгое его существование придется расплачиваться, тоже долго. И пусть будут плохие методы. Это все равно лучше, чем никаких".
В первой половине 90-х годов научной работой практически не занимался. Как оказалось, геология в Союзе была одной из достаточно эффективных отраслей хозяйства. Может быть потому, что тунеядцев и чиновников "в поле" не много, нет условий для массового размножения. После "акционирования" горной и топливно-энергетической промышленности запасов сырья новым АО вполне хватало, а о будущем они пока не беспокоились. Государство, в свою очередь, решило избавиться от забот по их пополнению, переложить эти заботы на регионы, и оставило в своем ведении только вопросы общей геологии страны и основные информационные фонды. Геологоразведочные работы резко сократились, равно как и заказы на геологические и геофизические исследования. Резко упала и потребность в геологах и геофизиках, прием на специальности сокращался, престижность специальностей падала. Работать в вузе стало трудней, средняя зарплата вузовских преподавателей устойчиво держалась много ниже средней по стране (на уровне уборщиц в офисах частных фирм). Молодые преподаватели и ученые ринулись в бизнес, в том числе и мои коллеги по науке Г.Г.Коргуль и А.Г.Шампаров. Осуждать их нельзя, умные и деловые люди в бизнесе нужны не меньше, а может быть и больше, чем в науке, потому как для нормального развития общества прикладная наука должна работать на бизнес, а не наоборот.
Ситуация в нашем институте (теперь – в академии) была типична для большинства технических вузов страны. Это и понятно, в советском хозяйстве инженерный труд был самым дешевым, и плановому пополнению инженерной когорты уделялось достаточное внимание. Результат по сравнению с США – в 2 раза большее количество инженеров обслуживало в 4 раза меньшую промышленность. Новый строй в таких пропорциях не нуждался, а при общем снижении производства в новых кадрах вообще не было необходимости. Страна была "затоварена" невостребованными инженерами (как военной техникой и боеприпасами), а учебный процесс шел по накатанной колее на стареющей технической базе по старым стандартам, хотя большая часть выпускников оставалась в городах и находила "денежную" работу в любых фирмах, от ларьков и бензоколонок до туристических фирм и банков.
В новых условиях нужна была кардинальная реформа профессионального высшего образования с переходом от чисто политического "права на бесплатное образование" на экономически обоснованные рельсы. Для рыночной экономики подготовленный специалист – это "интеллектуальный товар", производство которого специфично, долговременно и стоит больших денег. Выпускать его нужно столько, сколько требуется экономике страны, т.е. под заказ, иначе можно прогореть, как при производстве любого другого товара. Основные заказчики известны – государство, частная и акционированная промышленность (бизнес) и индивидуальные личности. Государство не обязано, и не должно платить за всех, оказывая "бесплатные" услуги личностям и выбрасывая на рынок "бесплатный" дорогостоящий товар, негласно субсидируя тем самым частный сектор (достаточно обеспеченных предпринимателей) за счет налогоплательщиков всей страны (в своем большинстве пока малообеспеченных). Платить за свое образование должны студенты, каждый за себя, как это и принято в большинстве стран. Платить, как платят в парикмахерской за прическу. Из своего личного кармана (если ты "индивидуал" и никому не хочешь быть обязанным), из кармана частотного бизнеса (если он в тебе заинтересован) или из "государственного кредита на образование", который ты, реализуя свое "право на образование", можешь получить у государства (или вуза, как его органа), но который обязан вернуть (в определенный срок) или отработать на государство в соответствии с контрактом.
Такая реформа решила бы большинство проблем высшего технического образования. Правда, она породила бы жесткую конкуренцию между вузами, сокращение и закрытие части из них, безработицу среди преподавателей. Но таковы законы рынка, а они, как известно, стимулируют инициативу, самостоятельность, повышение производительности труда и качества "продукции", быструю реакцию на "спрос" при безусловном приоритете требований заказчика. К сожалению, высшая школа в силу особенностей своего "технологического процесса" и высокого возраста основного профессорско-преподавательского состава достаточно консервативна, что оправдано при спокойном эволюционном развитии общества, но препятствует любым реформам. Предложения по кардинальным реформам не нашли поддержки ни в самой высшей школе, ни в обществе, которое расценило ее, как попытку "ограбления" ее детей, тем более, что теперь эти дети, в полном соответствии с "правами человека", не обязаны после окончания вузов ехать на три года в тьмуторокань по распределению. Хоть это урвать с государства бесплатно – вот мнение общества, обрекающее высшую техническую школу на нищенское существование.
Государство решило не вступать в конфликт с обществом, конфликтов хватало и без этого. Вузам было предложено выживать самостоятельно. Для этого несколько расширили свободу хозяйственной деятельности с налоговыми льготами, но деньги здесь можно было заработать, как правило, не по своей основной специальности, к чему великовозрастный ученый люд был мало приспособлен. Разрешили принимать на учебу индивидуалов - "платников", чем немедленно воспользовались в основном экономические, юридические и прочие нетехнические вузы, престижность профессий которых в новом обществе резко возросла. Разрешили требовать плату за специалистов с предприятий, но какой дурак будет платить, если не обязан это делать, а выпускники вузов сами ищут работу на любых условиях. Для поддержки профессорских штанов ввели систему грантов на научные исследования, которые московская среда распределяла, в основном, между собой. Кадры высшей школы, возмущенные пренебрежением государства к своим потребностям, создавали общественные и "профессорские" объединения, собирали митинги и собрания, писали петиции, и даже иногда устраивали однодневные забастовки (больше нельзя – студенты разбегутся, можно совсем без работы остаться). Я в этих "мероприятиях на публику" участия не принимал. В них явно преобладали требования к возврату своего привилегированного статуса "исключительной важности для будущего" и обеспечению собственного благополучия за государственный счет, а не к созданию условий свободного и динамичного развития высшей школы в новых условиях и для новой экономики, к расширению независимости вузов от центрального аппарата и его стандартов. Такая постановка вопросов государственных чиновников высшей школы вполне устраивала. Она сохраняла за ними рабочие места, контроль над существенными финансовыми потоками, достаточно спокойное и вполне обеспеченное существование. А на местах как-нибудь вывернутся и сами, на то они и ученые.
К середине 90-х годов экономический климат в стране несколько стабилизировался, особенно в нефтегазовых отраслях, работающих на экспорт. В геофизических объединениях, работающих на поиски, разведку и добычу нефти, появилась новая, в основном, зарубежная компьютеризированная измерительная техника и специализированные вычислительные центры обработки и интерпретации геолого-геофизических данных, естественно, по международным стандартам. Стремительно начала развиваться геоинформатика. Появилась потребность и в специалистах, подготовленных для работы на такой дорогостоящей технике и в вычислительных центрах по новейшим информационным технологиям. Предприятия были готовы платить за специалистов, за рубежом их подготовка обходилась на порядок дороже.
В 1995-ом году на геофизическом факультете академии была создана первая в стране "Кафедра геоинформатики". Преподавательский состав кафедры был небольшим – 6 человек. Заведующим кафедрой (главным идеологом нового направления и связей с производством) стал В.Б.Писецкий, выпускник нашего факультета, начальник лаборатории геофизических (сейсмических) измерительных систем. Финансовые заботы кафедры взял на себя А.Г.Талалай, выпускник кафедры ядерной геофизики, директор Центра испытаний и сертификации минерального сырья, который он сам же и создал, и в котором мы подрабатывали по совместительству. Я на новую кафедру пришел со своей специализацией геофизиков-прибористов (выпускали до 97 года) и взял на себя постановку нового учебного процесса подготовки геофизиков со специализацией "Геоинформатика в разведочной геофизике". Специалистов этого профиля мы регулярно выпускали до 2003 года (15-20 человек ежегодно, иногда до 30). Работали, как правило, на заказ при существенной финансовой помощи заинтересованных в специалистах предприятий для организации и содержания технической базы подготовки студентов. Проблем с местами работы выпускников не было, хотя и не все они пошли по своей прямой специальности. Геоинформатика внедрялась во все отрасли хозяйства, в той или иной мере связанные с земле-, водо- и недропользованием, с минеральным сырьем и его переработкой, с городскими хозяйствами и экологией.
Создание достаточно хорошей учебной базы позволило нам начать подготовку открытия на факультете новой специальности "Информационные системы в технике и технологиях" с двумя специализациями – "Геоинформатика в разведочной геофизике" и "Геоинформатика в природо- и недропользовании". Комиссия Минвуза признала нашу подготовку вполне удовлетворительной, и в 98 году мы получили лицензию на новую специальность. Академия выделила нам за счет своих ресурсов приемную квоту на 15 студентов за счет госбюджета, и не ограничила по числу "платников", индивидуалов и под заказ предприятий. В 1999-м году мы приняли на эту специальность 15, в 2000 году – 25, в 2001 – 35, в 2002 - 50 студентов. Могли бы и больше, спрос на новую специальность огромный, но преподавателям кафедры это практически ничего не дает, кроме дополнительных забот на свою собственную шею. И у нас в академии еще действуют старые традиции и стандарты. Академия забирает плату за "платников" и распределяет ее по своему усмотрению и социалистическим принципам, т.е. всем понемножку. Сторонников социализма это вполне устаивает.
Работа на предприятия, на конкретные заказы, постепенно начала приносить результаты. На базе двух наших факультетов создан "Институт геологии и геофизики", благо статус академии это позволяет. Директор института – Талалай А.Г. При создании института хотели иметь финансовую самостоятельность в расходовании внебюджетных средств, но пока не получается. Слишком много желающих ставить палки в колеса тем, у кого хоть что-то налаживается. И, тем не менее, идет ремонт нашего довоенного корпуса с его знаменитым конференц-залом, приводятся в порядок учебные лаборатории, идет оснащение новой техникой, открываются новые специальности. Надеюсь, что когда Талалай А.Г. станет ректором академии, то логики в распределении и в расходовании внебюджетных средств будет больше. Но стать директором ему будет не просто, ведь он молод, а средний возраст нашего профессорского состава 60 лет.
Люди старшего возраста иногда говорят: "Мы помним войну, голод, разруху. Мы всю жизнь работали, построили могучую и богатую державу. Теперь прозябаем на нищенскую пенсию, а "новые русские" возят отдыхать своих курв за границу. Нас обокрали!".
Я тоже помню войну, трупы в комнатах барака (умирали часто), дни только на соленой воде, зимние походы за картошкой в деревню, где я родился (40 километров туда и обратно, мать тянула санки с чем-нибудь на обмен, мы с братом толкачами сзади). Помню и 45-й, когда осенью из армии вернулся отец (в комнате стояли только стол и кровать, на которой мы спали втроем). Помню послевоенные очереди за хлебом и страшный голод 47-го, когда ели оладьи из гнилого картофеля (по весне перекапывали поля, и пахать эти поля было уже не нужно). Но помню и 53-й с его мартовской всенародной скорбью (умер Сталин), и 56-ой, когда отец, коммунист с 41-года, в ярости рубил топором строгое, в кожаном переплете, издание биографии Сталина.
Работать можно по разному. Можно строить красивые и добротные дома, а можно жить в шалашах и рыть подкопы под дома своих соседей, чем мы и занимались. Такой труд ни благосостояния, ни обеспеченной старости не создает. "Богатым" у нас считалось только государство, один крупный "вор в законе" на всех. Оно нас и обчистило, гораздо раньше "новых русских". А когда государство "дало дуба", то оказалось, что в "закромах" у нас нет ничего, кроме лопат и долгов перед соседями, платить по которым придется новому поколению. И пенсию нам платит новое поколение, в том числе "новые русские". Чем больше их будет, тем больше будет наша пенсия, после того, естественно, как они научатся поменьше тратить на "курв" и больше вкладывать в развитие своего бизнеса. Немало среди них и "ворюг", этим Россия всегда отличалась. Воровство, мошенничество и бандитизм - спутники "накопления капитала" во всех странах, здесь мы ничего нового не изобрели, разве что "копить капитал" начали немного поздновато, но лучше поздно, чем никогда. А труп разлагающегося социалистического строя, оказывается, тоже смердит.
И хотя бы перед собой нужно быть честными. Наша нищенская пенсия – это плата за великодержавные амбиции, за рабскую философию терпения, за молчаливое соглашательство с демагогией, за единогласие на собраниях, за демонстрации "единства" партии и народа. Больше мы не заработали. Придется потерпеть, если не желаем такой же жизни своим детям. И как преподаватель, каждый день встречающийся со студентами, я вижу – новому поколению сейчас тоже нелегко. Но социализм для них – мертвая философия. Будем же, хотя бы в меру своего не очень положительного жизненного опыта, не мешать.
А.В.Давыдов.
20.10.2002.
О замеченных ошибках, предложениях и мертвых ссылках: davpro@yandex.ru
Copyright © 2007 Davydov